Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли, что тот
самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в
самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет,
до этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а
до сих пор еще не генералы.
Хлестаков. Нет, батюшка меня требует. Рассердился старик, что
до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет, я бы послал его
самого потолкаться в канцелярию.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти
до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у
самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как
сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
Вынесет
сам его Яков, уложит,
Сам на долгушке свезет
до сестры,
Сам до старушки добраться поможет,
Так они жили ладком —
до поры…
Всю ночь над ним сидела я,
Я пастушка любезного
До солнца подняла,
Сама обула в лапотки,
Перекрестила; шапочку,
Рожок и кнут дала.
До сей поры неведомо
Ни земскому исправнику,
Ни высшему правительству,
Ни столбнякам
самим,
С чего стряслась оказия.
Дела-то все недавние,
Я был в то время старостой,
Случился тут — так слышал
сам,
Как он честил помещиков,
До слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
Луга-то (эти
самые),
Да водка, да с три короба
Посулов то и сделали,
Что мир решил помалчивать
До смерти старика.
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в доме была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все
сама управляюсь, батюшка. С утра
до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!
Скотинин. Кого? За что? В день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица, для такого праздника отложить наказание
до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и
сам охотно помогу. Не будь я Тарас Скотинин, если у меня не всякая вина виновата. У меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за что ж ты так прогневалась?
Митрофан. Я и
сам, матушка,
до умниц-то не охотник. Свой брат завсегда лучше.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже
до того, чтоб
самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на
самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались
до трепета, исполненного доверия.
С
самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить вода в межень, и вплоть
до Ильина дня не выпало ни капли дождя.
И действительно, Фердыщенко был
до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на
самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь
самого содержания летописи. С первой минуты
до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было
до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части
самого сложного фарша.
В
самое короткое время физиономия города
до того изменилась, что он сделался почти неузнаваем.
Но никто не догадался, что благодаря именно этому обстоятельству город был доведен
до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с
самого его основания.
Самые безотрадные слухи доходили
до Бородавкина об этом крамольничьем гнезде.
До первых чисел июля все шло
самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже
до того осмелился, что
самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Таким образом, пожирая Домашку глазами, он просидел
до вечера, когда сгустившиеся сумерки
сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и
до греха. Имущества свои попалите,
сами погорите — что хорошего!
Напоминанием об опасном хождении, — говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены не были, ибо и
до того, по
самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись.
Происходили беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но все это было как-то
до такой степени разрозненно, что в конце концов могло
самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась
самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти
до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако
сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не
до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки,
до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента
до такой степени фантастического, что
сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли.
Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели, — нет никого! Это
до того его озадачило, что
самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло
до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но
сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и
сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Левин боялся немного, что он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого он не умел держать; но невольно он подчинялся его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал всю дорогу, или рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски four in hand; [четверкой;] и они все после завтрака в
самом веселом расположении духа доехали
до Гвоздевского болота.
То же
самое думал ее сын. Он провожал ее глазами
до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его
до дома, и через полчаса Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в его душе
самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
Всякое замечание,
самое ничтожное, показывающее, что судьи видят хоть маленькую часть того, что он видел в этой картине,
до глубины души волновало его.
Кроме того, новый начальник этот еще имел репутацию медведя в обращении и был, по слухам, человек совершенно противоположного направления тому, к которому принадлежал прежний начальник и
до сих пор принадлежал
сам Степан Аркадьич.
Он с новой силой почувствовал
самого себя, от упругих движений ног
до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.
Прежде бывало, — говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях религии, закона, нравственности и
сам борьбой и трудом доходил
до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, т. е. дикими.
Кроме того, он решался на большой расход только тогда, когда были лишние деньги, и, делая этот расход, доходил
до всех подробностей и настаивал на том, чтоб иметь
самое лучшее за свои деньги.
Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они
сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще
до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
Отъезд Алексея Александровича наделал много шума, тем более что он при
самом отъезде официально возвратил при бумаге прогонные деньги, выданные ему на двенадцать лошадей для проезда
до места назначения.
— Это можно, — сказал Рябинин, садясь и
самым мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. — Уступить надо, князь. Грех будет. A деньги готовы окончательно,
до одной копейки. За деньгами остановки не бывает.
Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от
самой себя. Оно
до глубины души оскорбило Анну.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он
сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело
до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
— Слушаю-с. У нас на постирушечки две женщины приставлены особо, а белье всё машиной. Граф
сами до всего доходят. Уж какой муж…
—
До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не тут ли брат, и пошлите его ко мне, — сказала дама у
самой двери и снова вошла в отделение.
Кити называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали. У
самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с ним, хваля его зa то, что у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося
до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.